Андрей Матвеев - Полуденные песни тритонов[книга меморуингов]
Наверное, такое действительно надо было записать, как я потом и поступил в «Истории Лоримура», но именно в тот момент и тогда это было невозможно.
Только на том мои встречи с Георгом не закончились.
Мы даже сходили с ним на выставку: в краеведческий музей. Как раз выставлялось что–то из фондов по Индии и Тибету. Многорукие богини, черепа, страшные головы, обвитые змеями.
Слоновой кости, бронзовые, из серебра.
Слоновая кость пожелтела, бронза была покрыта патиной, серебро уже почернело от времени.
Когда мы вышли из музея, то он внезапно начал звать меня с собой — начиналось театральное межсезонье, пора уезжать на Памир.
Мне очень хотелось, но я вдруг подумал, что одно дело — трепаться обо всем этом в городе, а другое — там, где горы, на которых я никогда не бывал.
Так что Георг уехал один.
Потом он мне как–то звонил из Риги, тогда еще советской.
СэСэСэСэРовской…
Он не был гуру, но он был настоящим — это я понял тогда, думаю так и сейчас.
Мне даже кажется, что он вполне мог найти Шамбалу, хотя мог и сгинуть где–нибудь в ущельях Памира, Тибета, Гиндукуша, Гималаев, в общем:
ГДЕ-НИБУДЬ ТАМ…
И не дай бог, чтобы его кости белели сейчас возле морщинистой горной стены, если, конечно, их не растащили невзрачные горные волки.
Низкие, худые, с ободранными, рыжеватыми боками.
Трудное это делать — искать Шамбалу, как, впрочем, и вообще ЧТО-ТО ИСКАТЬ.
Иногда мне кажется, что свою я ищу до сих пор.
Что же касается камбалы, то последний раз я ловил эту придонную рыбу в июне 1988 года с борта яхты «Плутон» — небольшого четвертьтонника, на котором мои владивостокские родичи вывезли в море меня, Володю Шахрина и еще одного нашего приятеля, тогда работавшего в Чайфе звукооператором.
Мы сидели на борту, свесив ноги, и медленно подергивали удочками. Потом сматывали леску, отцепляли камбалу с крючка, бросали в ведро и снова забрасывали. Тупое это и предельно однообразное занятие — ловить камбалу.
Намного веселее — искать Шамбалу!
33. Про Наталью
Меморуинг удален из сведенного файла.
34. Про Дениса
Меморуинг удален из сведенного файла.
35. Про моего отца, про кровь и про охоту
Бабушка считала, что всем самым дурным в себе я обязан отцовским генам.
Не исключаю, что у нее к нему была классовая ненависть, хотя сейчас смешно об этом писать.
Но отец действительно происхождение свое ведет по материнской линии от столбовых дворян, а по отцовской — от разночинцев.
Бабушка же была из батраков.
Ее отца сослали на Урал за то, что то ли он сам, то ли кто–то из родственников обматерил святого отца во время крестного хода.
Дело было на Херсонщине, а сослали их всех в Челябинскую область, в деревню Черноречье.
Самое смешное, что я все это помню.
Хотя бы со слов бабушки.
А вот ее отца, своего прадеда, на самом деле хорошо помню — он водил меня кататься по детской железной дороге в нашем Парке культуры и отдыха им. В. В. Маяковского, а так как это было летом, то на нем был светлый двубортный костюм и светлые туфли в дырочках.
Сейчас они похоронены вместе — прадед, дед, бабушка.
Дед, между прочим, был не из батраков.
Он был из подмосковных мастеровых с ногинских мануфактур. Точнее, из деревни Большое Буньково — в середине семидесятых мы приезжали туда с матушкой на пару дней, проведать родственников.
Скорее всего, никого из них давно уже нету.
Как нет давно и моих бабушки с дедушкой по отцовской линии.
Дворянка Ксения Михайловна Левшина умерла в 1964 году, а разночинец, по совместительству же профессор и доктор геолого–минералогических — так, по–моему, это называется — наук Константин Константинович Матвеев еще в 1951[64], за три года до моего рождения.
Ксения Михайловна оставила удивительные воспоминания, которые в 2001 частично были опубликованы в журнале «Урал»[65].
Я же их прочитал лет за двенадцать до этого, как раз в тот очень короткий период моей жизни, когда часто общался с отцом.
На самом деле я не живу с ним с моих шести месяцев.
Или это он со мной не живет?
В общем — мы не живем друг с другом с моих шести месяцев, как рассказывала матушка, поводом для этого послужил изучаемый им тогда древний язык санскрит: я орал, отец сидел и учил на кухне санскрит, а мои вопли ему мешали.
А еще отец постоянно ездил в разные экспедиции, что для семейной жизни тоже не очень подходит.
Тут надо сказать, что на самом деле как личностью отцом я могу только гордиться: он известный ученый, член–корреспондент Российской Академии Наук, один из крупнейших специалистов в области топонимики.
Пусть даже бабушка была права, когда частенько обвиняла меня в том, что самым дурным в себе я обязан его генам, хотя для кого — дурное, а для кого — наоборот.
Было время, когда мне очень хотелось, чтобы у меня был отец, было время, когда я его ненавидел, потом я начал строить свою жизнь так, чтобы ему нашлось в ней место, а заодно и делать все для того, чтобы его не коробило, когда ему говорили:
ВОТ ЭТОТ — ВАШ СЫН?
Отец всегда был личностью[66], мне оставалось одно — стать личностью тоже.
Надеюсь, удалось…
На этом все про кровь и гены.
Дальше мне хочется про охоту.
Просто так получилось, что задолго до того короткого — всего–то в два или три года — периода, когда мы с ним внезапно начали видеться каждую неделю, а иногда и не по разу, и он, посчитав, что я уже вполне сознательный элемент, дал мне прочитать воспоминания бабушки Ксении Михайловны[67], отец, будучи страстным охотником, вдруг выразил желание взять меня в тайгу с собой.
Между прочим, тогда ему было чуть больше, чем мне сейчас.
Мне скоро пятьдесят[68], ему было чуть за пятьдесят. Он родился в 1926.
Как я сейчас понимаю, он хотел посмотреть, на что я гожусь.
Проще говоря, окажусь я тряпкой или нет.
Если придется идти много километров.
По проселочной дороге. Потом по тропинке. Потом просто — по бурелому.
Первую охоту мне не забыть никогда. На нее мы уехали через два дня после похорон Сергея.
То есть, 28‑го сентября 1978 года.
Тогда у отца в собственности была лесная избушка.
У него и двух его приятелей.
Я до сих пор помню, как она называлась:
«ХИЖИНА ДЯДИ ТОЛИ»,
хотя о каких–то других точных деталях меня можно не спрашивать, в голове давно уже плотный и вязкий туман.
Хорошо еще, что тогда, сколько–то недель или месяцев спустя, я написал рассказ с примитивным названием «На стопятидесятом километре». Мало того, что из него можно узнать, на каком расстоянии от города была станция, до которой мы ехали с отцом, но я могу даже процитировать какой–нибудь абзац, хотя, честно говоря, самого меня воротит от чтения своих писаний такой давности.
Но, по крайней мере, это пусть немного, да рассеивает туман.
Делает его не таким вязким и плотным.
Что–то начинает брезжить.
Какие–то контуры, невнятные фигуры, блуждающие в ночной мгле странные огоньки.
Так что пока мне проще не цитировать, а вновь постараться представить себе ту ночную тайгу, журчание небольшого ручейка, что протекал метрах в пяти ниже отцовской хижины, ее широко распахнутую дверь, слабый отблеск затухающего костра, мириады звезд где–то высоко–высоко надо мной и совсем узенький — ведь был конец месяца, а значит, уже могло случиться новолуние — серпик народившейся луны, отчего–то не желтый, а болезненно–белый, хотя этого могло и не быть, а вот звезды были, как на самом деле была окружающая тайга с молчаливым ночным лесом, насупленным, настороженным, напрягшимся в чужой для меня тишине, лишь изредка разрушаемой непонятным уханьем, да еще настоящим волчьим воем, только вот доносящимся откуда–то издалека, будто с другого конца земли.
Для отца охота многие годы была той высокой страстью, которую непосвященным не понять. Это не просто давало ему энергию, как мне кажется, он и жил во многом ради этих двух месяцев в году, когда мог охотиться на боровую дичь и зайца — иной охоты он не признавал, ни на водоплавающую, ни с собакой, ни на крупного зверя.
ДЛЯ НЕГО ВСЕ ОСТАЛЬНОЕ БЫЛО УБИЙСТВОМ!
Наверное, я и поехал тогда с ним лишь для одного: понять, что это за человек — мой отец.
Он хотел понять меня, я — его.
Какое–то время мне даже казалось, что я действительно что–то понял.
